Воспоминания о Морозове Н.А.

автор Тайна 2014-07-03, 13:28

Заключённый крепости.(Борис Соколов)

Была ночь. Белая ночь. Конец июля. Я шёл по набережной вдоль дворца. Туман был плотный. Голоса приходили и уходили, приглушённые и как бы нереальные. Я спустился по каменным ступенькам, ведущим к реке, и сел на узкую каменную скамейку. Я ни о чём не думал. Белая ночь располагала к созерцанию. Это всегда было так. Я зажёг папиросу. Река была молчаливой и сонной. « Я рад, что ты здесь». Голос рядом со мной был низким и музыкальным.
Я повернул голову. На первой ступеньке сидел человек буквально в метре от меня. Человек с седеющей бородой, длинными волосами и улыбающимися глазами.
- Я не предполагал, - пробормотал я.
- Это не важно.
- Конечно нет, согласился я.
- Наша память… - он не окончил.
- Наша?
- Каждая. Очень странная.
- Да, действительно.
- Я полагаю, что наша память пересекает пространство и время.
- Не всегда.
- Всегда, - сказал он решительно. – Всегда.
- Возможно.
- Ночами, в своих снах я пересекаю столетия. Я путешествую в Афины, древние Афины. Я жму руку Сократа, смелого и высокомерного оратора. Я хожу по улицам Парижа. Я обсуждаю с Роджером Беконом его изобретения. Несчастный человек! Он умирает, но его ум живой, и глаза светятся. Внезапно я снова в своём родном городе, в Петербурге.
- Вы в действительности призрак?
Он засмеялся:
- Есть сомнения?
- Мне кажется, что я вас знаю.
- Вполне возможно.
- Ваша фамилия… ?
- Николай Морозов.
Я вскочил:
- Нет, не тот…
- Да, именно тот старый Морозов, - он усмехнулся.
- Да я мечтал встретиться с вами, - Я заикался. - Я мечтал…
- И вот я здесь.
- Я хотел бы вас спросить… могу я?
- Всё, что угодно сынок.
- Как вы выдержали. Как вы пережили двадцать лет в одиночном заключении? Или это было больше?
- Немного больше. На чуть-чуть. Двадцать один год и сто тридцать два дня.
- Вы что, считали дни?
- Конечно, все считают, на стенке камеры. Это помогает.
- Это ужасно. Всё наедине с самим собой.
- Первый год. Да. Я был молод, когда меня приговорили к смерти.
- Вы были поэтом. Я читал о Вас. Ваша трагическая судьба. Вы были невиновны.
- Нет, молодой человек, я был виновен. Я был вовлечён в заговор, убить царя.
- Вы же не убили его! - я вскричал. - Это было жестоко приговорить Вас к смертной казни.
- Жестоко? Я не знаю. Когда окончательный приговор огласили, сначала я был рад, даже счастлив. Вместо смерти – жизнь в Шлиссельбургской смерти. Я почти пел. Я писал поэму первое время, когда был в крепости.
- Всё время один?
- Всё время один.
- Все двадцать один год?
- Я не видел никого, кроме тюремщика.
- Я бы не смог пережить пытку одиночества, - сказал я.
- Вполне возможно, что смог.
- Многие из Ваших друзей умерли прежде, чем Вы получили освобождение.
- Некоторые, да. Некоторые выжили.
- Вы должно быть обижены. Полны ненависти против тех, кто послал вас в эту ужасную крепость. Однажды я видел её издалека.
- Обижен? О, нет, сынок, - его улыбка была завораживающей. - Нет обиды или злобы в моём сердце. И почему должна быть? Да, сынок, после четырёх месяцев одиночного заключения я потерял силу духа. Зима была свирепой. В камере было влажно. Окно, маленькое окошечко под потолком было покрыто льдом. Я не мог видеть реку, эту реку и небо. Я был молод. Я не был подготовлен к этому испытанию. Я терял рассудок, или думал, что теряю. Ужасная всепоглощающая тишина враждебной крепости. И затем…
- Что затем?
- Затем было чудо -
- Чудо… настоящее чудо?
- Конечно, нет. Нет чудес кроме неистощимой, жизненной силы человеческой души.
- Я Вас не понимаю, - пробормотал я, вконец сконфуженный.
- Тебе и необязательно. Я имею в виду, что почему ты обязательно должен всё понимать?
- Я бы хотел больше знать.
- Это придёт.
- Я перебил Вас?
- Да, перебил. Ты нетерпелив. Твоё нетерпение может принести тебе много несчастий и горя.
- Я знаю. Знаю,- пробормотал я.
- Ты даже будешь нетерпелив умереть, сынок, в спешке.
- Да?
- Что за жалость, жить завтрашним днём вместо сегодняшнего.
- Но в тюрьме, разве вы не жили для завтра?
- Нет. Я не жил, я наслаждался каждой минутой, что был там
- Но, Вы только что сказали…
- Я сказал, первые месяцы, первый год, а затем я обрёл своё счастье.
- Счастье? В одиночном заключении? Человек, обречённый на медленное умирание…?
- Счастье в звёздах!
- В звёздах?
- Да, в звёздах. Это так просто, это было предназначено. В библиотеке крепости я нашёл книгу по астрономии, старую книгу, великолепно изданную, с небом, звёздами, планетами, и их описаниями. Я был заворожён. Это открыло мой ум, конвульсировавший земными событиями. Сынок, я думаю, что ты поймёшь. Я читал и перечитывал книгу. Я ничего не знал о вселенной, той, которой за нашей планетой. Я попросил разрешения купить телескоп. Недели прошли, пока он прибыл. Я смотрел в небо. Когда было ясно, я входил в совершенно неведомый мир. Внезапно, за одну ночь, положительные эмоции вновь охватили меня. Незначительность нашего существования на земле. Существование нашей планеты и моё собственное, существование осуждённого человека. Ты наверно не поймёшь.
- Я постараюсь, - запротестовал я.
- За одну ночь я переменился. Моё отчаяние, моя агония изоляции, моя слабость – всё исчезло. Я обрёл покой в душе. Я обрёл желание жить. Все мои несчастья стали незначительными до смешного. Я был нетерпелив проникнуть в тайну нового мира, дотоле неизвестного мне, мира бесконечного пространства и бесчисленных звёзд.
- Я понимаю Вас, я понимаю.
- Нет, ты не понимаешь. Ты когда нибудь задумывался, что -то пространство, которое ты видишь как небо не имеет конца? Солнце - да. Звёзды - да. Но после них разве не должно быть какого-то конца? Днями я был погружён в своё открытие. Я отказался есть. Я даже не мог пить воды. Потом я начал, но это всё не было протестом или выражением недовольства. Я, человек - мельчайшая молекула огромной вселенной бесчисленных звёзд и бесконечного пространства.
Он остановился.
- И…?
- Я продолжал занятия астрономией.
- Я знаю. Я читал, что Вы открыли звезду.
- Да, я открыл, но много позже, после пятнадцати лет пребывания в крепости.
- И, изучая звёзды, Вы забыли о человеческом роде?
- Забыл... и не забыл.
- Как это так?
- Я вошёл в тюрьму, полный жалости к себе. Разве я не был центром вселенной вместе со своей трагедией и страданием тот молодой поэт, которым я был. И затем я начал медленно прозревать, очень медленно: о человеческом роде, о прошлом человеческого рода, Как долго он существовал? Как много людей жило на земле с момента возникновения человека? Я вычислял несколько недель. Я читал книги по антропологии. 80 миллиардов человек жило на земле до того, как я очутился в тюрьме.
- Восемьдесят миллиардов?
- С начала человеческого существования. Сначала я был поражён. Или был я удовлетворён? Целый день я смеялся как сумасшедший. Когда тюремщик принёс мне еду в тот день, я спросил его: « Ты знаешь, Сергей, сколько у тебя предков?»- он потряс головой. Он был тупой как баран. Когда я сказал ему число, он предложил позвать доктора. Я летал от восторга. Я чувствовал себя гордым и сильным. Я принимал уже теперь свою незначительность и молекулярность. «Я муравей! - кричал я. - Я меньше муравья: безымянная молекула и больше ничего.
- Но…, - я был искренне запутан.
- Ты не понимаешь. Ты слишком молод, чтобы понять мои чувства.
- Нет, нет…, - я умолял, - Я хочу понять, и не понимаю. Звёзды и незначительность нашего существования на земле - это только часть моего мироощущения. Но еще существует и человек, страдающий и одинокий, который должен жить в человеческом мире.
- Ты не прав, сынок. Слушай меня. Я был поглощён своим страданием, своей несчастной судьбой и беспросветным будущим. Пожизненное заключение! Я когда- нибудь выйду вообще на свободу? Увижу ли я своих родителей, друзей, просто мир? Я был так поглощён своим собственным страданием, что ничего другое не имело значения. И внезапно… мое эго было низведено на нет. Я только обнаружил глобальное страдание в прошлом и настоящем человеческого рода. 80 миллиардов людей - это было открытие. Вместо тьмы, окутывавшей меня, я увидел вселенную и себя в настоящих пропорциях. С этого времени я говорил себе: «Живи и борись, борись за свою жизнь! Прими это заключение. Не думай о своём несчастье, создай новую жизнь, новый мир внутри себя!». Я повторял это себе снова и снова: - это работало. Я сделал себе распорядок дня. Каждое утро я делал прогулку внутри камеры, двести раз туда и сюда. Я упражнялся. Я учился, и как я учился! Библиотека крепости – хорошая библиотека. Мне разрешили и, в действительности, сами предложили брать книг, сколько я захочу. Я писал поэмы, я изучал астрономию, я изучил несколько языков. Я был занят как пчёлка. Я был окрылён, почти счастлив.
- Что? Все двадцать один год?
- Да. Моё целое мировосприятие переменилось. Да, я вышел из тюрьмы новым человеком. Обида? Месть? Нет, сынок, я благодарен моей судьбе за это строгое наказание.
Внезапно Морозов поднялся.
- Уже почти утро. До свиданья, сынок.
Он ушёл, оставив меня в состоянии полной ошарашенности. Знаменитый Николай Морозов. Поэт, революционер, учёный-астроном. Человек, который провёл в одиночном заключении почти четверть века, и который вышел из тюрьмы уверенным себе, здоровым, полным энергии и почти счастливым человеком! Человек, который отказался сожалеть о долгих годах, проведённых за решёткой!
Сначала на меня это не очень повлияло. Я почти забыл то, что он так старался подчеркнуть мне. Но постепенно я стал возвращаться к важности его слов. Постепенно его основная идея овладела моим умом. Что было такого важного в его точке зрения? Я искал подходящее слово - смирение. Это его смирение, его отрицание собственной значительности, полное отсутствие всякого самомнения произвели на меня наибольшее впечатление. Постепенно я начал понимать Морозова и то, что он пытался внушить мне той белой ночью на берегу Невы.
В течение нескольких лет я не видел Морозова снова. Я прочёл, что он опубликовал значительное исследование по астрономии, которое получило положительную оценку в научном мире, и было признано значительным вкладом в наше понимание определённого типа звёзд. Я слышал так же, что он был назначен Директором Петроградской Биологической лаборатории, которую он летом 1918 года преобразовал в Петроградский научный институт им Лесгафта. Я встретил его позже, через несколько лет после моего окончания университета. Однажды я получил приглашение от профессора Метальникова, который тогда ещё, до Морозова, был Директором Петербургской Биологической лаборатории. Приглашение было работать на кафедре микробиологии. Войдя в вестибюль института, расположенного по Английском проезду, я увидел странную картину: уже не молодой человек прыгал туда сюда обратно по ступенькам, ведущим на второй этаж. Он взбирался так быстро и энергично, что я боялся, что он упадёт. Сначала я не узнал Морозова, и он меня тоже не узнал. Я представил себя ему и напомнил ему о нашем разговоре восемь лет назад.
- О, я помню. Нетерпеливый юноша. Я помню.
- Почему вы занимаетесь такими небезопасными физическими упражнениями, могу я вас спросить?
- Вы можете. Доктора нашли, что у меня с сердцем не в порядке. Я просто стараюсь укрепить сердце и тем самым вылечить его.
Морозов продолжал взбираться по лестнице, разговаривая со мной.
- А разве доктора не рекомендуют полный покой при сердечных заболеваниях? – отважился я вставить вопрос.
- Абсурд! Молодой человек. Сердце имеет примечательную способность к регенерации. Дайте ему возможность! Это всё, что ему надо для выздоровления.
Я редко видел Морозова в течение последующих нескольких лет, хотя мы работали в одном здании, принадлежащим институту. Мне говорили, что он пишет книгу, многотомное руководство по астрономии и проводит все своё время в своём кабинете. Пару раз в месяц я видел его в вестибюле, и он рассеяно улыбался мне, проходя мимо даже не поздоровавшись.
И сегодня, через много десятков лет, после того, как я покинул Россию, когда ностальгия приносит воспоминания прошлого, образ Николая Морозова всплывает передо мной, образ человека, победившего одиночное заключение. Образ человека исключительного мужества всплывает передо мной как живой, как будто вчера я беседовал с ним той белой летней ночью на берегу Невы.